Врачу из всех человеческих качеств необходимее всего доброта. Без нее нет врачевания, поставить диагноз может и робот, но вылечить, способен только добрый человек. В этом меня убеждает не только профессиональный опыт, но и трагические впечатления детства оставленные временем, проведенным в концлагере в Германии.
Память вновь и вновь возвращает к ужасному времени, когда я вместе с матерью и братиком попала в лагерь для перемещенных лиц под Мюнхеном. Может, я так обостренно реагирую на доброту и человечность, потому что благодаря этим качествам мне удалось выжить?
Каждый день в концлагере умирали люди, но оставшиеся в живых еще больше привязывались друг к другу. Наши мамы с утра до вечера работали: кто в мастерских, где шили солдатскую одежду, кто на фермах. Возвращались они без сил, но каждый, рискуя, нес что-нибудь съедобное хлеб, горсть необыкновенного лакомства — мармелада, сырую брюкву. И подарок доставался не только своим детям, но и тем, кто остался без матерей. Крохи тепла и любви распределялись поровну.
Но и в этих условиях своей добротой выделялась бабушка Полина. Она приехала из Киева — тем злосчастным поездом с семьями начсостава, который фашисты перехватили и направили через пол-Европы в Мюнхен.
Ходили слухи, что она еврейка, но говорила Полина только на очень красивом украинском языке. Мы ее любили, как родную бабушку. Она нередко оставалась из-за болезни в бараке и ухаживала за нами, детьми. Всем хватало ее внимания, тепла. Бабушка Полина была очень изобретательна — делала игрушки из всякого хлама. Мне она подарила чайную чашку и куклу, сшитую из тряпок, без рук, без ног, глаза и рот нарисованы химическим карандашом. Когда нас освободили американцы, мне подарили много очень красивых кукол, но эту я любила больше всех. Она была родной, живой, все понимающей.
Когда мы играли в наши детские игры в концлагере, лечили кукол, вечно простуженных от сырости, мы невольно подражали Полине и ее доброму взгляду, теплым рукам, выразительным интонациям голоса. Мы ставили компрессы из зелени крапивы и одуванчиков, растирали друг друга, делали настойки. И обязательно при этом мурлыкали песню — мы уже тогда знали, что при внимании и доброте врачевателя болезнь отступает.
Как мы испугались, когда однажды нас всех вызвали на общую проверку. Стоя в шеренге, мы жались к своим дрожащим мамам, а перед строем ходил суровый лагерный начальник. Со слов переводчика мы поняли, что он недоволен: мы скрывали еврейку Полину, и за это каждый десятый будет отправлен в концлагерь. По ряду пошли солдаты, выхватывая матерей с детьми. Матери плакали, дети визжали. Рядом с нами схватили женщину, она попыталась отдать своего ребенка соседке, но охранник ее ударил и вытолкнул вместе с ребенком из ряда.
Мы не в первый раз переживали такое, и всегда было очень страшно. После этого случая мама с сердечным приступом надолго слегла в лазарет. За мной с братом присматривали другие мамы. А Полины уже не было. Кто ее выдал?
Доносчик был явно не из киевского поезда: он не знал, что в другом бараке живет шестнадцатилетняя племянница Полины. Позже, когда концлагерь освободили, она вышла замуж за американского лейтенанта.